[indent] Ты слышишь его голос и в нём будто что-то хрустит, ломается и оживает сразу. Он говорит: потому что один особенный мне человек... — и внутри тебя всё сжимается от непонятного тепла, но не того, что на коже, а того, что под рёбрами. Он говорит, а ты ловишь интонации. Не слова, не смысл. Только звук. Ритм. Как он делает паузу, как сглатывает. Словно говорит это кому-то, кого уже нет. Или, наоборот — кому-то, кто стоит прямо перед ним, но ещё не готов услышать.

[indent] И почему-то кажется, что это ты.

[indent] Ты стоишь, чуть наклонив голову, как будто хочешь разглядеть его получше, услышать яснее.

[indent] «Это не просто место. Это путь обратно.»

[indent] Ты не знаешь, куда именно — «обратно». Но ты ощущаешь, что он знает. И ты хочешь туда. Неизвестно зачем, но хочешь.

[indent] Смотришь на него и кажется, что ты уже это делал. Не в этой жизни, возможно. Когда-то раньше. Словно узнаёшь не лицо, а тепло взгляда, вкус его тембра, знакомое молчание между словами. Как если бы ты долго брёл по снегу, в темноте, в одиночестве, а потом нашёл пепел в ладони — чей-то костёр, затушенный много лет назад, но по странному всё ещё тёплый.

[indent] Он говорит и тебе не хочется его перебивать, не хочется ничего произносить в ответ. Только утонуть в звуке голоса. Для тебя это — странно. Для тебя это — ново. Но ты это чувство не отрицаешь, не гонишь прочь, наоборот — впускаешь в себя, позволяешь ему эхом внутри тебя отдаваться. Наконец, ты просто киваешь в ответ. Так, будто если произнесёшь сейчас хоть слово, то всё обрушится, исчезнет. А ты этого не хочешь, сам не знаешь почему.

[indent] Кассиан открывает перед тобой дверь, ты проходишь не касаясь, но чувствуешь — близко. Слишком. Запах, тепло, его тень — всё это ложится на тебя, как чужая рубашка: немного не по размеру, но носить всё равно хочется.

[indent] Когда же появляется Лайла, ты ловишь её озадаченный взгляд на себе и тебя это забавляет. Она смотрит то на тебя, то на Кассиана и ты замечаешь, как её глаза слегка округляются от услышанного. Но она не спорит, просто кивает, говорит: да, разумеется, я всё сделаю. И тогда Кассиан уходит, оставляя тебя с ней. Оставляя после себя шлейф парфюма и табачного дыма. И чего-то ещё. Чего-то другого. Сильного. Но ты никак не можешь определить. Ты смотришь ему вслед ещё мгновение, пока за ним не закрывается дверь из служебного помещения и только потом снова переводишь взгляд на Лайлу.

[indent] Она смотрит на тебя. Молча. Как будто взвешивает. Скрестив руки на груди и словно почти не дыша.  Взгляд острый, прищур внимательный. Секунда. Другая.

[indent] — Ты охренел, конечно, — выдыхает она наконец, устало прикрывая глаза ладонью, — Я уже представляла, как он тебя выкидывает с треском. А тут вдруг: «будет петь». Ты что, его загипнотизировал?

[indent] Твои губы растягиваются в улыбку — честную, живую, простую. Если бы ты сам знал, как это вышло. Пожимаешь плечами и с шумом падаешь на стул, закидывая ногу на ногу. Руки — за голову. Взгляд — в потолок.

[indent] — Конечно, гипнотизирую хамством и ещё немного красивыми глазами, — ты чуть щуришься, склоняя голову вбок и лениво потирая шею. Голос нарочито лёгкий, но в нём сквозит нечто большее — почти благодарность. Кассиану, разумеется. И, наверное, всей этой ситуации в целом. Лайла хмыкает, но ты улавливаешь в её тоне не раздражение, а уже привычную тебе усталую снисходительность. Будь её воля — тебя бы уже вышвырнули и дело с концом. Но к её разочарованию, приходится лишь смириться и выполнять свою работу.

[indent] На самом деле, ты к Лайле относишься хорошо. Ты понимаешь, почему она такая. Иногда резкая, иногда почти жёсткая. Она, словно позвоночник этого ресторана. Стальной стержень на котором всё держится и благодаря которому работает так исправно. Она горит работой. Горит людьми. Хочет, чтобы всё было как надо.

[indent] Поэтому ты... уважаешь её.

[indent] И, быть может, даже немного боишься. По-доброму.

[indent] — Видимо, ты очень везучий сукин сын, — легко бросает она, достав телефон и что-то яростно пролистывая. Пальцы бегают по экрану с такой скоростью, как будто она в споре со вселенной. Губы шевелятся еле заметно — то ли читает вслух, то ли ругается про себя, то ли в сотый раз сомневается, что тебя вообще стоило оставлять.

[indent] Потом говорит что-то об оборудовании — микрофоны, свет, акустика. Ты киваешь. Не перебиваешь. Просто слушаешь. Она работает быстро, чётко, будто каждая секунда на вес золота. Делает пометки, печатает что-то — будто не человек, а сгусток менеджерского фокуса. На тебя даже не смотрит. Полностью в потоке.

[indent] — И график, — говорит резко, не прекращая смотреть в экран. — Играть три вечера в неделю сможешь?

[indent] — Смогу, — ты утвердительно киваешь, потирая костяшки пальцев.

[indent] — Четверг, пятница, суббота? — наконец поднимает на тебя взгляд — в нём только усталость.

[indent] — Да, подходит, — отвечаешь ты и по инерции добавляешь: — Или ещё в воскресенье, если будет нужно.

[indent] — Отлично, — отзывается она наконец, — И не забудь принести документы для оформления, — Лайла снова опускает взгляд в телефон, но, прежде чем ты успеваешь встать, бросает на тебя короткий взгляд поверх экрана, — А теперь проваливай с глаз моих. Всё равно в зал уже не выпущу.

[indent] Ты усмехаешься. Поднимаешься, но не сразу уходишь. Смотришь на неё — на её сосредоточенное лицо, на то, как она поджимает губы, когда читает, на то, как крепко держит в руках свой выстроенный порядок.

[indent] — Доброй ночи, Лайла, — говоришь ты, почти мягко.

[indent] Она не отвечает. Только коротко кивает, всё ещё не отрываясь от экрана. Но ты замечаешь — уголок её губ всё-таки дрогнул.

[indent] Уже дома застаёшь Харви на кухне. Он стоит, облокотившись на тумбу, в одних домашних штанах, босиком, с растрёпанными волосами, которые уже давно пора было бы постричь. Он ждёт пока закипит чайник, который мягко гудит на заднем фоне и смотрит в телефон, листая что-то в нём. Когда ты заходишь, он поднимает на тебя взгляд, мягко улыбается и кладёт телефон на столешницу.

[indent] Ты подходишь ближе, позволяешь себе прижаться щекой к его плечу, к знакомому теплу. Он обнимает тебя одной рукой, второй касается головы, слегка поглаживает. Словно ты — домашний зверёк, вернувшийся с улицы. От него пахнет мятой, как чай, который он так любит заваривать себе на ночь. Ты прикрываешь глаза, вдыхаешь этот запах. Привычный. Будто бы даже безопасный. И...родной? Но внутри всё равно свербит. Как будто чужой аккорд прозвучал в давно знакомой песне. Не фальшивый, но из совсем другой тональности.

[indent] Харви целует тебя в висок, лениво, как по расписанию. И ты отстраняешься, подходишь к шкафчику и достаёшь себе кружку.

[indent] — Ты сегодня рано, что-то случилось? — говорит он, переводя взгляд с тебя на часы, которые висят над кухонными шкафчиками.

[indent] — Типа того, — ты выдыхаешь и выдавливаешь из себя самую замученную улыбку, Харви же смотрит спокойно. Как и всегда, — Меня почти уволили за то, что я немного нахамил владельцу ресторана, ещё и вина перепутал.

[indent] — Эри... — Харви подносит руку к своему лицу, потирает переносицу. Его тон звучит так, будто он уже заранее устал. От тебя, от неприятностей, которые с тобой случаются. Не злится, конечно. Просто... разочарован по привычке.

[indent] Ты не отвечаешь сразу, вертишь в руках чайный пакетик, чувствуешь, как внутри что-то закипает от его слов. От его тона. Харви качает головой. Будто и не осуждает, но в этом простом движении ты легко считываешь его привычное: «опять с тобой одни проблемы». И тебе в этот момент хочется ударить по столу, по дверце шкафчика или хотя бы скинуть кружки на пол. Чтобы хоть что-то треснуло снаружи, раз внутри уже давно надлом. Но ты сдерживаешься. Шумно выдыхаешь, прикрыв глаза.

[indent] — Всё в порядке, меня не уволили, не о чем переживать. Просто пришлось поменять сферу деятельности. Владелец оказался нормальным мужиком, предложил у них петь, — говоришь тихо, пытаешься придать голосу спокойствие.

[indent] — Тогда хорошо, я рад, что тебе не придётся искать новую работу, — ты не смотришь на него, но слышишь, как он разливает воду по кружкам. Лица касается горячий пар.

[indent] — Всё по плану, да?

[indent] — По плану, — подтверждает он и берёт свою кружку, делает глоток, — И ты справился. Я горжусь тобой.

[indent] Эти слова должны бы согреть. Как мята. Как уют. Как родной человек. Но ты словно ничего и не чувствуешь. Сказанное им стеклянными шариками осыпается на пол — красиво, аккуратно, но пусто.

[indent] Ты киваешь — скорее рефлекторно, чем осознанно. Берёшь кружку, но к губам не подносишь. Просто держишь. Тепло обжигает ладони. Харви отворачивается, идёт к дивану, а ты остаёшься стоять на кухне, глядя в чай, будто там есть ответы на все твои вопросы.

[indent] И думаешь: а какой он в итоге, план этот?

[indent] А потом — дни начинают складываться в новую рутину.

[indent] За твоей спиной уже два отработанных вечера. Непривычно петь одному, не со своими ребятами. Но публике всё равно нравится. Тебе аплодируют, кивают в такт, кто-то даже подходит, спрашивает твоё имя, обещает, что обязательно придёт послушать тебя снова. И сердце на это отзывается. Лайла больше не придирается, только изредка замирает в зале, чтобы тоже послушать. А потом слегка приподнимает бровь и шепчет: «вот это было хорошо», и снова утопает в собственных делах.

[indent] Кассиана же с того момента ты больше не видел. Лайла говорила, что он появляется не так часто, но ты ловишь себя на мысли, что хотел бы его увидеть. Просто, чтобы поблагодарить. Искренне. За то, что снова можешь испытывать это чувство — когда музыка становится воздухом. Когда ты — не человек, а проводник.

[indent] Сегодня был твой третий вечер. Ты играл, пел, наслаждался. А теперь зал опустел, персонал заканчивал смену. Ты сидел на краю сцены, аккуратно сматывая провод от микрофона. Рядом лежала твоя гитара в открытом кейсе.

[indent] И так тепло. Хорошо. Уютно. Приятная усталость, как после ночного разговора по душам, после долгой дороги, где не нужно никуда спешить.

Змей Уроборос давится своим хвостом, а Мордред — людским обществом. Снова. Жизнь циклична, он давно это понял и принял все ее условия. У него, в конце концов, неиссякаемый запас времени, чтоб вот так просто запереться в своем замке на отрезанном морем острове, прогнав всю прислугу, на несколько лет. Одиночество и затворничество приводят его в норму, отрезвляют, дают право и возможность соскучиться по людям, пока в их семьях одно поколение сменяется другим. Пять лет, десять, двадцать — у Мордреда совсем иное ощущение времени. И он настолько небрежно относится к нему, что даже не знает, какой год и сколь долго он уже провел в уединении, питаясь одной рыбой да жесткой морской птицей. Только собаки оставались подле, чтоб согреть зимой да послушать сказки, которые старый колдун сочинял со скуки. Единственный их недостаток — они быстро умирали.

Ласка — английский Мастиф, которую единственным и последним своим щенком принесла Миледи, умерла от старости несколько дней назад. Мордред не продлевал ее жизнь чарами, но сделал так, чтоб сука не мучалась. Он помнил, как она помещалась в его ладони, когда только появилась на свет, а теперь вот пришлось взвалить тушу на плечи, чтоб отнести к стене и бросить в море. Значит, прошло уже лет пятнадцать с тех самых пор. Никого дольше не осталось. Одиночество звенело в ушах, а у внешних ворот, у самой кроки воды тухло мясо, которое по уговору приносили из ближайшей деревушки на корм зверью.

Он не хотел еще выбираться из своего уединения, но желание видеть хоть какую-то жизнь в этом месте с каждым днем становилось все больше. Поэтому он призвал того, кого отпустил многие годы назад. Не то чтобы Калибурн был живее крыс в этом замке, но с ним было куда приятнее проводить время. Он был таким, каким его желал Мордред — не больше и не меньше. Созданный для того, чтоб удовлетворять своего хозяина во всем, что тот мог задумать.

С его возвращением стало если не веселее, то разнообразнее. Мордреду пришлось привыкать к тему, что кто-то может ответить ему по-человечески. Пришлось вести диалог, если так можно назвать несколько фраз, брошенных друг другу за целый день. В этом Кэл был лучше собаки, но греть постели не мог: кожа его пусть и была как настоящая, тело оставалось температуры помещения. Это можно было бы попробовать доработать, но, может быть, позже, когда Мордред окончательно привыкнет к его присутствию. Это случится ровно тогда, когда того захочет колдун. И продлится столько, сколько потребуется ему. Сам Калибурн уйти не посмеет — его самым главным призванием является исполнение воли своего создателя.

Достаточно было захотеть его присутствия в Сент-Майклс-Маунт, и через несколько недель голем постучал в огромные ворота. И сейчас Мордреду нужно только мысленно попросить о том, чтоб его творение оказалось рядом, и того потянет из любого уголка замка в зал с камином. Но колдун решает прогуляться по своим темным сырым владениям. В идеале — он бы подышал свежим морским воздухом, но дождь давно начался и не собирается останавливаться до следующей ночь — Мордред это просто чувствует.

Зато голему ни дождь, не снег помехами не является. Мордред замечает его снаружи, и медленно идет навстречу, но замирает в дверях: ему совсем не хочется промокнуть, чтоб потом часами греться у огня. Греться и не согреваться.

— Ты вымок. — Одежда на Калибурне насквозь мокрая, вода течет с нее на каменную лестницу маленькими ручейками. Мордред хмурится. — Идет дождь, очень холодно —  ты должен дрожать. Тебе не комфортно, поэтому нужно переодеться и согреться. — Сам Мордред кутается в оленью шкуру, уже мечтает о камине и чем-то крепком в старомодном кубке. Хорошо, что Кэл вернулся и справился с заданием сходить в город и купить то, о чем его создатель действительно успел затосковать. Виски, возможно, был не самого лучшего качества, но лучше, чем ничего.

— Удивительно, как тебя еще не сожгли за твои странности, — ворча под нос себе, Мордред возвращается в зал, в котором проводит почти все время. — Сделай все как я сказал, а потом распали хорошенько камин. И будь аккуратен с руками: ты не должен подпалить на них волосы.

Возможно, он самую малость зол на Кэла. Вероятно, в этом виноват он сам. Совершенно точно — Калибурну придется терпеть недовольство Мордреда. Впрочем, голем все равно ничего не поймет. Он не одушевлён.